Я очень не хотел высказываться непосредственно про тартусский инцидент. Но я вижу, что в русскоязычном Facebook* реакция на случившееся начинает принимать ложный и опасный характер, поэтому мне придётся всё-таки сказать несколько слов — а уж за этим трудно удержаться и от некоторых замечаний по существу.
На всякий случай уточню событийную канву, поскольку в ней есть нюансы. Две украинские поэтессы, Олена Гусейнова и Анна Грувер, отказались от участия в литературном фестивале в Тарту, узнав, что в программе — совсем в других мероприятиях — заявлена также Линор Горалик. Гусейнова написала развернутое эссе с объяснением отказа, которое накануне открытия фестиваля было опубликовано на фестивальном сайте с комментарием организаторов фестиваля о том, что они сожалеют, но не могут поддержать такой подход. После этого о своём отказе начали заявлять также участники из Латвии и Литвы, и организаторы фестиваля вынуждены были отменить выступления Горалик непосредственно в день открытия программы, когда она уже приехала в Тарту.
К моему тяжелому изумлению, едва ли не главным мотивом в обсуждении этого сюжета оказалось, на третий день ожесточённых дебатов, то обстоятельство, что Анна Грувер до 2016 года (то есть уже после оккупации Крыма и начала войны в Донбассе) принимала участие в российской литературной жизни: училась в Литературном институте, ездила на Форум молодых писателей в Липки и т. д. Это ведёт многих комментаторов в русском культурном сообществе и немногих — в украинском к мысли о том, что весь протест Грувер (и, расширительно, вообще весь протест против «хороших русских») неискренен, нацелен на отбеливание собственной биографии, карьерные выгоды, раздувание своей репутации путём скандала и т. п.
Я нахожу все комментарии такого рода неуместными и недостойными, но свидетельствующими не только и не столько о проблемах с эмпатией, сколько о незнании и непонимании украинской культуры и украинского общества.
В частном случае Анны Грувер — следует осознать, что в 2014-м ей было 18 лет и она родилась и выросла в практически полностью русскоязычном Донецке, где считалась главной местной надеждой русскоязычной поэзии. Спрашивать с неё теперь за то, что она отчислилась из Литинститута и уехала из Москвы не в 2014-м, а, если не ошибаюсь, в 2017-м, а до этого — занималась тем, что публиковала в российских изданиях, вплоть до «Нового мира», статьи о Сергее Жадане и Владимире Рафеенко, то есть о литературе Украины, — это, извините, бесстыдство. Но после этого Грувер не просто вернулась в Украину, а отказалась от всего ранее написанного по-русски и перешла в своих стихах на украинский язык. Я думаю, что в свете этого все претензии, предъявляемые не к тому, что́ говорит Грувер, а к тому, что это говорит именно она, не имеют права на существование.
Вместе с тем — то, что это говорит именно она, глубоко неслучайно. Потому что среди голосов в украинской культуре, наиболее громко призывающих к тотальному исключению русской культуры, почти все — это голоса людей с востока Украины, с оккупированных территорий, с родным русским языком и выученным украинским. Либо, реже, людей не с востока, но имеющих в биографии ту или иную прочную связь с чем-то русским или российским. Не называю имён, чтобы никому не повредить.
Но говорит это, разумеется, не о неискренности и не о шкурных интересах, а ровно о противоположном: о глубине личной травмы, многократно умножающей общенациональную. Одна из украинских участниц ожесточённых схваток в Facebook* последних дней мимоходом написала в одном из комментариев, что когда где-то слышит русскую речь, то встаёт и выходит из помещения. У неё тоже русский язык — родной. Это чудовищно, и всякого, чья жизнь и судьба неотрывны от русского языка, это не может не повергать в совершенное отчаяние — не то же самое отчаяние, что от убитых людей и разрушенных домов в Украине, а другое, отдельное.
И, однако, так было не всегда. Те же люди, которые теперь не могут слышать русскую речь в принципе, в 2018 году могли проводить в Киеве международный фестиваль с участием русскоязычных поэтов из разных стран, включая Россию, потому что для всех участников независимо от паспорта, местожительства и языка это было символом сопротивления кремлёвскому национал-шовинистическому нарративу. Та же Анна Грувер в 2021 году не имела ничего против публикации своих стихов (в переводе с украинского) на русской литературной площадке. А статью для русской литературной площадки могла написать и по-русски — и упоминать в ней Линор Горалик как поэта, «преодолевающего молчание и страх», а не как одного из россиян, употребляющих слова «оппозиционный» и «протест» просто потому, что этими словами «модно пользоваться». Но мы ведь помним, что изменилось с 2021 года?
Острое травматическое состояние — это не то, что помогает человеку быть справедливым или рационально взвешивать свои выгоды и выгоды для своей культуры. Но несмотря на всё внимание современной культуры к понятию травмы — травма не может выступать как необходимый и достаточный аргумент: публичное пространство требует рационализировать травматическое переживание и концептуализировать реакцию на него.
Такой рационализации посвящено письмо Олены Гусейновой об отказе участвовать в тартусском фестивале, оно доступно на украинском и на английском. В нём содержатся два тезиса, я почти цитирую. Первое: раз Россия начала войну, значит, русская поэзия плохо делала свою работу. Второе: продолжая писать, выступать и привлекать к себе внимание, русские поэты размывают (dilute) украинские голоса, делают невнятными и неразборчивыми (невиразними і незрозумілими, vague and incomprehensible).
Первый из этих тезисов отчасти относится к сфере фактов. Олена Гусейнова поясняет (в украинской версии текста акценты расставлены точнее, чем в английской): «Поэзия не должна воспитывать. <...> Однако, с очевидностью, требует сочувствия. <...> Ведь речь идёт не про дидактику, а про любовь. Любовь, которая несовместима с высокомерием по отношению к тем, кто живёт с тобой в одной стране и в одной культуре». Кажется, имеется в виду, что русская поэзия тридцать лет просидела в башне из слоновой кости, пока народ постепенно сходил с ума. Вообще-то это неправда. Столько политической и гражданской поэзии, сколько было в России начиная с российско-чеченской войны, в Украине не было до 2022-го. Наряду со сложными и герметичными авторами — были авторы, говорящие самым простым языком и совершенно понятные любому, кто хотел бы понимать. Много ли было тех, кто хотел понимать? Нет, немного. В Украине было больше — и русские поэты много лет говорили и писали об этом с завистью и восхищением. Но и в Украине это было лишь немного больше, а не большинство. Я хотел бы, чтобы Олена Гусейнова назвала и те страны, где поэзия — а не политика, экономика, образование наконец, — справилась с наступающим тоталитаризмом. Плохо ли делал свою работу Брехт? Сильно ли он помешал Гитлеру?
Конечно, из страны, которую каждый день расстреливают ракетами, это не кажется важным: работали ли вы спустя рукава или сделали всё, что могли, — результат один: вы проиграли. Горе побеждённым. Но в долгосрочной перспективе разница есть. Если на операционном столе умер больной — здесь и сейчас важна только его смерть, а не то, был ли он давно неоперабелен или же хирург с бодуна не туда ткнул. Но потом — потом нужно будет понять, чему научила нас эта смерть: достаточно ли выгнать хирурга с волчьим билетом — или нужно долго, сложно и дорого выстраивать систему ранней диагностики. Да, это мысли на после войны, я знаю. И тем не менее.
Что касается тезиса о русских голосах, которые самим своим присутствием заглушают украинские, то он, напротив, не имеет прямого отношения к войне: это антиколониальный тезис. Конечно, голоса колонизаторской культуры изначально звучат гораздо громче, чем голоса колонизированной. И для того чтобы выправить эту несправедливость, требуются большие потрясения. Но потрясения уже здесь. И в силу этих потрясений современная украинская поэзия — выдающаяся сама по себе, но в страшных военных условиях показавшая особую стойкость и мощь, — звучит сегодня по всему миру. Каким образом может этому помешать присутствие русских голосов — оплакивающих, пусть и вчуже, те же жертвы и проклинающих то же изуверство? Неужели опасение в том, что люди, проигравшие и утратившие свою собственную страну, могут перетянуть на себя малую толику сочувствия от людей, которых уничтожает чужая страна? Разве сочувствие — дефицитный товар, всякая его капля, доставшаяся кому-то, отнята у кого-то другого?
У меня есть мой собственный опыт исключения — из программы другого литературного фестиваля. В сентябре 2022 года в рамках всемирной акции русские и латышские поэты должны были выступить в Риге — с чтением украинской и только украинской поэзии в переводах на латышский и русский, согласованным с украинскими авторами. То есть речь шла о том, чтобы усилить именно украинские голоса, донести их до разноязычных слушателей в Латвии (как и Эстония, стране НАТО), союзнице Украины. Но последовал донос, затем скандал (который, впрочем, обе стороны предпочли не выносить в медиа), чтения были отменены. Эта акция тоже размыла бы украинские голоса? Или всё же единственное, что она могла бы размыть, это идею о том, что всё русскоязычное — зло и все русскоязычные — враги?
Я понимаю (и уже писал об этом позавчера), что война не располагает к тому, чтобы вглядываться в полутона и оттенки: эффективнее и психологически легче видеть врага как монолит. Но тут надо вспомнить, что войну Украина ведёт не просто за своё выживание, а за выживание в качестве европейской державы, с полным правом принадлежащей к европейской цивилизации. Эта цивилизация зиждится на идее о праве и свободе личности, а не о праве и свободе нации — особенно после Второй мировой. Этой цивилизации можно объяснить, что здесь и сейчас для украинских деятелей культуры слишком тяжело находиться на одной сцене с русскими коллегами. Но объяснить ей, что слушать русских антифашистов значит мешать украинской борьбе и помогать российскому фашизму, невозможно: это против самого основания, на котором эта цивилизация стоит. Даже если на отдельно взятом фестивале это срабатывает.
В заключение я снова и снова приведу пророческое стихотворение Юрия Тарнавского под названием «Россия», написанное в 1970 году и переведённое мною в 1999-м, несчётное число раз читанное и опубликованное в стране, о которой он пишет:
О страна, пораженная комплексом материнства,
пеленающая другие народы колючей проволокой своей любви, —
неужто не найдется среди твоих сыновей
хоть одного, чтоб сказал: «Оставь их, мама!»
О страна-великанша, пожирающая беззащитные книжки,
словно бессловесных младенцев в яслях библиотек, —
мне бы жить миллион лет, чтоб пройти тебя от края до края,
опираясь на нож, будто это друга плечо.
Независимые — как невинные, спят государства
в мягких постелях своих границ, со столицами полуоткрытыми, как уста, —
а из-за горизонта наклоняется над ними твой косоглазый Христос
с солёным мёдом сифилиса на губах.
Мы не смогли заставить страну прислушаться к нам. Но никто не смеет обвинить нас в том, что мы ей этого не сказали.
Слава Украине!
Фото: Линор Горалик/Анна Козлова.
*Facebook принадлежит компании Meta, признанной в России «экстремистской».
