Агрессия в контексте современного искусства. Вышел второй том книги «Режиссеры настоящего» киноведа Андрея Плахова — «Радикалы и минималисты». Автор книги объясняет The New Times, почему из всех российских режиссеров радикалом оказался лишь Алексей Балабанов
Я писал книгу «Режиссеры настоящего», стараясь иметь в виду мировой контекст сегодняшней режиссуры — тех художников, которые делают современное кино. И получилось так, что эти люди разделились у меня на две группы (и два тома книги). В первую группу вошли мегаломаны и визионеры — люди, обладающие максималистским мышлением и обостренным видением кинематографа, представляющие глобальные проекты. Во второй части — радикалы и минималисты: режиссеры, работающие в иной эстетике, для которых в кино важны радикальность и провокация. Их еще можно определить в категорию «прокї лятых поэтов». И Балабанов — единственный российский режиссер, который принадлежит к этой уже вымирающей категории.
«Морфий» — фильм особенный. Его трудно оценивать в категориях «понравилось не понравилось». Кто-то уже написал, что после просмотра этой картины хочется повеситься или что-то в этом роде. Действительно, «Морфий» вызывает довольно сильные и, можно сказать, даже негативные эмоции. Эта лента непростая, депрессивная, в ней нет ничего утешительного, что обычно связывается в последнее время с восприятием искусства. Но, на мой взгляд, функция искусства — не в том, чтобы просто утешать или давать людям надежду. Да, это искусство депрессивное. Но оно такое, какое есть. И воспринимать его надо именно так — как произведение искусства, которое ценно тем, что оно настоящее.
Балабанов делает, безусловно, очень спорное кино. Часто — провокативное. В чем-то — консервативное, может быть, даже реакционное. Но это — консерватизм человека, который критически воспринимает реальность. И критикует ее с позиций, которые потом, возможно, мы определим в каких-то политических категориях. А фильмы Балабанова существуют в категориях искусства. Именно поэтому я ценю этого режиссера: агрессивной непохожестью на других, провокативностью он очень точно вписывается в контекст современного искусства.
Думаю, что истоки жестокости и агрессивности в фильмах Балабанова — в отношении к действительности, в его личных взаимоотношениях с окружающим миром: очень драматических, можно сказать, трагических. В сущности, вообще отношения человека с жизнью очень трагичны. Об этом испокон веков говорит большое искусство. Просто каждый художник — по-своему. В этом смысле Балабанов ничего особо нового не несет.
Вот, скажем, Ингмар Бергман — чрезвычайно мрачный художник. В Швеции его критикуют так же, как у нас критикуют Балабанова. (Я сейчас не сравниваю масштабы дарования режиссеров, не в этом дело. Я сравниваю типы художников.) Бергман тоже очень часто провоцировал, делал пессимистические, жестокие или, как говорили, извращенные фильмы. Многие возмущались ими, спрашивая, зачем они нужны. Но когда Бергмана не стало, возникла какая-то зияющая пустота.
О вопросах, которые поднимал Бергман, сегодня в искусстве почти никто не говорит. Все думают лишь о том, чтобы развлечь публику. Но о тяжелых, трагических, можно сказать, экзистенциальных отношениях человека с жизнью говорили всегда. Говорили и в те времена, когда слова «экзистенциальный» не существовало, и будут говорить, когда это слово, возможно, выйдет из моды. Эти вопросы никуда не исчезли. Мы только делаем вид, что они не существуют.
