Ex libris Линор Горалик

Прелесть перечитывания Ф. Скотта Фицджеральда (как и некоторых других авторов его поколения) заключается в том, что «остроактуальность», которая когда-то была такой важной составляющей их текстов, растаяла и исчерпалась, остались только отголоски. Вне этих отголосков фицджеральдовские романы становятся просто историями про людей, а читатель получает свободу выбора: воспринимать социально-исторический контекст этих историй или игнорировать его. Например, на Дейзи в «Великом Гэтсби», рыдающую над рубашками Гэтсби, потому что раньше она «никогда не видела таких красивых рубашек», можно посмотреть не как на буржуазного мотылька, ослепленного блеском богатства, а как на женщину, которая не умеет выразить свою любовь никаким иным способом.

1. В книге «Наиболее распространенные заблуждения и безумства толпы» Чарльз Маккей по-журналистски бодро излагает «историю знаменитых заблуждений», от тюльпаномании до первых финансовых пирамид и предсказаний будущего. Очарование толстенного тома многократно усиливается, если воспринимать его как честное зерцало первой половины британского XIX века. Разум, высмеивающий все, кроме разума, и сомневающийся во всем, кроме безграничности собственных возможностей; интеллект, который в самом факте существования «толпы» видит преступление против нового мира; наука, уверенная в собственной способности постигнуть все, что открывается ее глазам. Все это делает несколько сумбурные исследования Маккея ностальгически бесценными: кажется, что ты заглядываешь в детскую, где очень способный ребенок исключительно бойко отвечает таблицу умножения.

2. «Отчаяние» Владимира Набокова — детективный антидетектив, идеальная и безжалостная деконструкция жанра, не оставляющая в покое ни одного штампа, хода, приема. У меня, старого любителя детективов, ощущение одновременно восхитительное и невыносимое, вроде зуда в носу перед тем, как чихнешь. Простоватый рассказчик с литературными претензиями, не способный провести автора, лобовая подсказка для читателя, о которой читателя вынуждают забыть, всеми подозреваемый подозреваемый, оказывающийся подлинным подозреваемым… Помню одного торговца сладостями, который считал, что живет в Сент-Мери-Мид, а на самом деле уже давным-давно выдавал себя за собственного брата.

3. Всякий раз, когда читаю бажовские сказы (особенно в той комплектации, которая оставляет за скобками чудеса советской власти), не могу избавиться от ощущения их смысловой двойственности: все сказовые, «фольклорные» персонажи Павла Бажова — на самом деле чистейшие трикстеры. Их жестокость по отношению к барину, от которого в горе «только подошвы остались», или к бедному полудурку, над которым посмеялась невеста в «Малахитовой шкатулке», или (если начистоту) к тому же Даниле-мастеру в «Каменном цветке» производит тем большее впечатление, что Бажов заставляет подземных властителей действовать в соответствии с понятиями справедливости. Но если помнить, какими шаткими и условными являются на самом деле эти понятия, трудно не представлять себе на каждом шагу совершенно другие повороты хрестоматийных бажовских сюжетов.

4. Не могу убедить себя, что Ивлин Во, написавший «Возвращение в Брайдсхед», и Ивлин Во, написавший только что перечитанную «Сенсацию», — один и тот же человек. После «Брайдсхеда» социальная сатира Во так раздражает, что перечитывание ее я почитаю за своего рода упражнение — неприятное, но полезное — по расширению собственного восприятия. Но внутри «Сенсации» спрятана крошечная награда. Это сцена с отплытием намозолившего глаза читателю (и главному герою) каноэ. Ни один выстрел висящего на стене ружья, кажется, не доставлял так много читательской радости, как это каноэ, бессмысленно подхваченное бессмысленным водоворотом.